Известный русский художник-пейзажист В.В. Переплетчиков (1863-1918 гг.) не однажды бывал в нашем крае, результатом этих поездок стали не только многочисленные рисунки, полотна, но и книга «Север» (издание 1917 г.), отрывки из которой мы здесь публикуем.

У меня под окном, в березовой аллее, живет какая-то птица, и когда мерно и печально звонит колокол старинных монастырских башенных часов, эта птица каждый раз отвечает на звук колокола коротким пением. И разговор между колоколом и птицей идет целый день.
Из окна мне видны кусок белой монастырской стены, мостик на озере; на мостике молодой человек в голубой рубашке ловит рыбу. Длинный, худой и сам похож на удочку. Он долго стоит неподвижно, затем собирает свои рыболовные снасти и идет домой. Это — мой сосед по комнате.
Слышно, как он входит в свою комнату, ставит удочки в угол и отправляется к дьякону. В комнате отца дьякона в ожидании самовара начинается урок пения.
До, ре, ми, фа, соль, ля, си — звучит, как соборный колокол, густой бас дьякона, и в этом басе тонет жидкий тенорок молодого человека. До, ре, ми! Ай! — теноровый возглас молодого человека, — это дьякон тычет его пальцем в бок. Пение прерывается, слышен густой, басовый смех дьякона. Урок начинается снова.
Когда пение прерывается, слышны шаги, — это в своей комнате ходит священник отец Андрей, который ведает порядком в доме, где мы живем.
Пение кончилось. Послушник Сергий приносит самовар, звякает им о поднос. Зовут батюшку: начинается чаепитие. Теперь — полная тишина. Кругом бесконечные цепи озер и необъятные пространства северных дебрей. Благодаря обилию воды и лесов тишина и звуки тут какие-то особенные.
Ударяет колокол к вечерне. Степенно проходит под моим окном молодой человек; размашистой походкой идет дьякон, проходит священник; появляются богомольцы из противоположного странноприимного дома — все спешат в церковь. 
Народ — у вечерни. Кругом — полная тишина. Мерно и печально бьет колокол монастырских часов, и, как всегда, ему отвечает птица.

День сегодня чудесный, тихий. Над озерами и бесконечными лесами встают высокие белые облака. Я добрался до монастырской мельницы и сижу на бревнах около воды. Рядом старый, седой монах-мельник, весь белый, засыпанный мукой, вяжет березовые веники для монастырской бани. Мельница тоже засыпана мукой и кажется серебряной на серебристом фоне озера. Она живая — в ней глухо гудят жернова, и она вся дрожит.
— Отец, — прошу я монаха, — перевези меня на лодке к монастырю.
Старик не обращает на мои слова ни малейшего внимания.
— Да ты ему в ухо шибче кричи, —говорит мне мужик, — он глухой, ничего не слышит.
— Перевези, отец, к монастырю! — кричу я ему на ухо.
— А! К монастырю? Погоди, вот веники довяжу, тогда и поедем! Веники в баню повезу и тебя кстати захвачу.
Мы плывем по тихому озеру. Маленькая лодка сильно нагружена вениками, от борта до воды — один вершок. Светит теплое солнце, все небо задернуто светлой серебряной мутью. Большие белые облака высоко поднялись над берегами и удлиненно отражаются в воде. Все теперь белое: белеет монастырь, к которому мы плывем, белеют облака, вода тоже белая, и только синяя кайма лесов по берегам да зеленые веники в лодке нарушают эту белую гармонию. С нами едут пассажиры: это — слепни и оводы. Они надоедали на берегу, надоедают и тут, на воде.
На берегу сидят две фигуры: священник и молодой человек в голубой рубашке.

— Погода хороша, — говорит мне батюшка. — Мы вот обедню отстояли, потрапезовали, а теперь наслаждаемся.
— Да, знаете, благодать большая, — подтверждает молодой человек. — Сегодня служба была длинная, торжественная. Монашество принять желаю; вот об этом с батюшкой беседуем.
— Что ж, — говорю я, — это неплохо, тут хорошо быть монахом: тихо, спокойно. Дадут вам келью окном на озеро.
Заведите себе летом рясу белую; есть такая материя, теперь она дешева, —
fin de siecle называется; будете ходить весь белый, светлый, радостный.
Молодой человек улыбается. Идем пить чай. За чаем он опять возвращается к разговору о монашестве.
— Вот вы, — говорит мне, — там, на берегу, о монашестве толковали, потом о мамзелях...
— Что? Когда? Батюшка, будьте свидетелем: когда я о мамзелях говорил?
— А-а а... финь, финь?..
— fin de siecle! Да ведь это — материя, а не мамзель.
— А я думал, мамзель.
Батюшка быстро ставит блюдце с чаем на стол, выскакивает из-за стола и бросается на диван.
— Ох, не могу! Ох, не перед добром я так смеюсь!
— Что у вас тут такое? — спрашивает дьякон, открывая дверь.
— Да я как-то, знаете, спутался: материю за мамзель принял, — сконфуженно отвечает молодой человек в голубой рубашке.
— Ничего, это бывает, — говорит дьякон. — Что на уме, то и на языке.
Молодой человек недоволен своей оплошностью и серьезно допивает чай.

Сегодня большой праздник. Из окрестных деревень, дальних и близких, приехало в монастырь много народа. Все у обедни. Около моего дома и дальше по березовой аллее стоят запряженные в телеги крестьянские лошади с бубенцами и колокольчиками. Лошади машут головами — идет неумолкаемый светлый перезвон колокольчиков и бубенцов.
Ударили к «Достойно», и все перезвоны потонули в густом, тягучем гудении большого монастырского колокола. И когда последние звуки его волнами таяли в воздухе, опять выплывали серебряные перезвоны бубенчиков.
Среди тепла, света, гудения колоколов и пения колокольцев вставало в душе радостное, праздничное настроение, такое, какое бывало лишь в далеком детстве.
Веселый дружный звон больших колоколов: обедня кончилась. Народ степенно идет из церкви.
И после весь день в душе было музыкальное праздничное настроение. Когда настала предвечерняя тишина, беззвучно пели цветы, пели деревья, тонко звеня, пели комары и мошка, пел душистым запахом дикий шиповник. Лениво позвякивали колокольцы обратного ямщика. Шли шагом лошади по пустынной лесной дороге.
Где-то далеко-далеко за озером куковали две кукушки разом.