Максимов, С. В. Сийский монастырь // Максимов, С. В. Год на Севере.— Архангельск, 1984.— С. 588–598.

• История основания.
• Преподобный Антоний.
• Предания и история заключения Филарета Никитича.
• Обратный путь  из Архангель­ской губернии  в  С Петербург.

Вот краткая история этого монастыря.

У крестьянина деревни Киехты (в пределах двин­ских и близ Студеного моря-океана), именем Никифора родился сын Андрей. Родились у него и другие дети, но благообразнее и даровитее Андрея не было, и потому он, по словам пролога «по времени вдан бывает в научение книгам, яко же обычай имать детем... Потом же научен бысть иконному художеству: и тако пребы­вая, повинуяся во всем родителем своим; земледёльству же не внимаше, но паче прилежаше рукоделию». Двадцати пяти лет остался он после родителей сиротою, ушел в Новгород и там пять лет работал на одного боя­рина. Здесь он женился, но через год жена его умерла и вслед за нею умер и господин, которому служил Андрей.

С этого времени Андрей ищет уединения и идет в самые дальние и пустынные места на реку Кену, впа­дающую в Онегу. Здесь в пустыне Пахомиевой он на­ходит временное успокоение. Напрасно предваряет его Пахомий о  многотрудности поприща, им  избираемого. «Скорбно место сие», говорил    он ему: «братия здесь непрестанно труждается:    одни копают землю, другие секут лес, иные возделывают нивы, никто не остается праздным». Андрей остается в монастыре, получает имя Антония, вскоре сан священника, но вскоре же остав­ляет и этот монастырь,    ища    большего    безмолвия и уединения. Берет он с собою двух иноков, Александра и Иоакима, ^-и с ними проходит непроходимыми дотоле дебрями и лесами до темного потока реки Емцы. Здесь строят они церковь во имя святого Николая и кельи вокруг; к ним присоединяются еще четыре инока. Семь лет подвизаются они в этом уединении, но местные жи­тели, опасаясь,    чтобы    пустынники    не отняли у них земли,  заявляют  свое   недовольство, и   преподобный Антоний принужден искать новое место для пустынно­жительства. На пути он встречает жителя   Яминского стана, именем Самуила,    вышедшего    на промысел на Лешьи озера. Антоний спрашивает его: «не знает ли он какого-либо места, удобного    для   поселения иноков». Самуил привел его на дальнее озеро, называемое Ми­хайлова, в которое впадала река Сия. Река эта, про­ходя через многие озера, открывала живописные виды во всей их первозданной, нетронутой дикости. Тут Ан­тоний водрузил  крест,  поставил потом  часовню и хи­жину для себя и братии. Дикие звери обитали в соседней тундре и лесах, и никогда, от начала мира, не оби­тал тут человек. Изредка приходили сюда, окрестные жители для ловитвы,  и  потому  преподобному   привелось переносить скорби от чрезмерной скудости: часто не было откуда взять хлеба. Братия не ослабевала, своими руками очищая лес, копая землю и сооружая обитель. Об этом сведал некто Василий Бебрь, сбор­щик пошлин архиепископских Великого Новгорода, послал на монастырь разбойников, но злое дело кончи­лось тем, что сам же Василий пришел просить проще­ния у святого.

Между тем, разнеслась молва об Антонии по окрест­ным пределам: многие стали приходить к нему с пи­щею, деньгами и обетом монашеским. Видя умноже­ние братии, Антоний послал к князю Василью Иоанновичу двух иноков, Александра и Исайю, просить вели­кого князя повелеть им строить новое свое богомолье на пустом месте в диком лесу, собирать братию и кру­гом пахать пашни. С разрешения Василия Ивановича, Антоний начал строить обширную деревянную церковь во имя святой Троицы; и сам написал для нее образ.

Однажды, после утреннего пения, когда уже все вышли из церкви, загорелась она от свечи, забытой пономарем перед иконою. В монастыре тогда никого не было: все разошлись по работам, оставались только немощные и больные, да служители, работавшие в по­варне. Уже пламя высоко пылало в церкви, когда послали известить о том преподобного. Старец был да­леко и, когда возвратился с братнею, вся церковь была уже объята пламенем: ничего нельзя было вынести и спасти. Церковь сгорела, остались кельи, и братия, видя новую неудачу на новом месте, хотела разойтись. Большого труда стоило преподобному остановить их. Затем Антоний начал строить более просторный храм во имя святой Троицы. Антоний вскоре принял сан игу­менский и все-таки, будучи так крепок и здоров телом, что мог трудиться за двух и за трех, не переставал ра­ботать наряду с братией. Не знавший преподобного и видя его распахивающим пашню или очищающим лес в убогой власянице, не мог бы признать в нем игумена.

Опять-таки, избегая молвы и почестей и ища боль­шего уединения, блаженный Антоний выбрал на свое место инока Феогноста, а сам, тайно от всех, пошел вверх по красивой реке Сие до озера Дудницы. Здесь был прекрасный остров, в трех верстах от обители. Кругом было множество озер, чрез которые протекала река, идущая в Двину. Здесь построил он хижину и часовню с образом Николы. Но и этой пустынью не удовлетворился Антоний: он избрал новую, за пять верст от первой, на озере Паду. Здесь, в месте, ограж­денном горами, покрытыми темным, непроходимым ле­сом, он поставил себе уединенную хижину, около ко­торой белелись двенадцать берез. Устроил он себе небольшой плот, с которого удил рыбу, и при этом об­нажал себе голову и плечи, отдавая их на съедение насекомым.

Два года провел в этих пустынях Антоний, и когда Феогност оставил игуменство, преподобный вернулся снова в обитель. Когда он достиг глубокой старости и стали его удручать многие болезни, частью от преклон­ных лет, частью от напряженных подвигов, братия при­ступила к нему, прося дать настоятеля. Антоний назна­чил им строителем инока Кирилла, а на свое игумен­ское место Геласия, бывшего на то время, ради потреб монастырских у моря, на реке Золотице, и, по случаю бурных зимних непогодей, не могшего возвратиться к преставлению святого старца. Старец написал завеща­ние, но уже близок был к кончине. От долгого поста плоть его прилипла к костям, так что почти не было видно на нем тела и он заживо казался мертвецом. От многих коленопреклонений ноги его оцепенели, так что сам он не мог уже ходить и его под. руки водили в цер­ковь. Сгорбился он от глубокой старости и, наконец, приблизился к концу своего жития. Со слезами присту­пила к нему братия, требуя поучения. Старец говорил им много, обещал им, что, если будут иметь любовь друг к другу, не оскудеет обитель и сам он будет ду­хом всегда с ними.

— Где погребсти тебя? — спрашивала его братия.

— Свяжите мне ноги, влеките в дебрь и там затоп­чите в болоте мое грешное тело на съедение зверям и птицам, или бросьте в озеро.

В день воскресный, накануне исхода, приобщился старец еще однажды божественных тайн и, когда уда­рили к утреннему пению на понедельник, велел об­ступившей его братии идти на славословие к утрени. Только двух учеников (Андроника и Пахомия) оста­вил он при себе, и велел воскурить фимиам. Когда на­ступили последние минуты, он и им велел удалиться, а сам, сотворя исходную молитву, сложил крестообраз­но руки и отошел. Братия, возвратясь из церкви, нашли его уже мертвым и с плачем припали к телу его. Это было 7 декабря 1557 года. Преподобный Антоний пришел на Сию сорока двух лет, а тридцать семь про­вел здесь в подвижническом житии и пощениях.

Житие этого- святого сочинено постриженником обители, иноком Ионою, а хранящееся в монастыре пере­писано собственною рукою царевича и великого князя Ивана Алексеевича, брата Петра Великого. Там же хранится до сих пор евангелие, писанное рукою самого Антония, с медными украшениями по углам и середи­не, грубой самодельной работы, и тут же, так называе­мое, евангелие априкос. Евангелие это, писанное чет­ким красивым полууставом, с рисунками на каждой странице, изображающими то, о чем на той странице повествуется: притчи, события из жизни Христа, изум­ляет многотрудностью и чистотою работы. Если писал априкос один человек, то это дело должно было за­нять целую долгую его жизнь. В алтаре соборного хра­ма хранится власяная риза преподобного.

В 1601 году привезен был сюда, по приказанию ца­ря и великого князя московского Бориса Федоровича Годунова, ближайший родственник недавно умершего царя Федора Ивановича, боярин Федор Никитич Ро­манов. Привезен был боярин, по народному преданию, вечером. Благовестили к вечерне. Кибитка останови­лась у соборного храма. Пристав боярина, Роман Ду­ров, пришел в алтарь, оставив боярина Федора у две­рей. Кончилась вечерня. Игумен Иона со всеми собор­ными старцами вышел из алтаря и начал обряд постри­жения: к нему подвели привезенного боярина.

Боярин уведен был на паперть; там сняли с него обычные одежды, оставив в одной сорочке. Затем при­вели его снова в церковь, без пояса, босого, с непокры­той головой. Пелись антифоны, по окончании которых боярина поставили перед святыми дверями, велели ему творить три «метания» Спасову образу и затем игу­мену.

Иона спрашивал по уставу:

— Что прииде, брате, припадая ко святому жерт­веннику и ко святой дружине сей?

Боярин безмолвствовал. За него отвечал пристав Роман Дуров:

— Желаю жития постнического, святый отче!

— Воистину добро дело и блаженно избра, но аще совершиши е, добрая убо дела трудом снискаются и болезнию исправляются. Волею ли своего разума приходиши Господеви?

Боярин продолжал молчать.

— Ей, честный отче! — отвечал за него пристав.

— Еда от некия беды или нужды?

— Ни, честный отче! — опять отвечал пристав.

— Отрицавши ли мира, и яже в мире по заповеди Господни? Имаши ли пребывати в монастыре и пощении даже до последнего своего издыхания?

Боярин горько зарыдал на вопросы эти. Ответы, при руководстве игумена, досказывал за постригаемого тот же пристав Роман Дуров, по подсказам игумена.

— Ей  Богу поспешествующу, честный отче!

— Имаши ли хранится в девстве и целомудрии и благоговении? Сохраниши ли послушание ко игумену и ко всей яже о Христе братии? Имаши ли терпети всяку скорбь и тесноту иноческаго жития царства ради не­бесного?

— Ей Богу поспешествующу, честный отче! — за­вершил ответами за боярина пристав его Роман Дуров.

Затем следовало оглашение малого образа (ман­тии) говорилось краткое поучение, читались две мо­литвы. Новопостригаемый боярин продолжал рыдать неутешно. Но когда игумен, по уставу, сказал ему: «приими ножницы и даждь ми я», — боярин не повино­вался. Многого труда стоило его потом успокоить. На него, после крестообразного пострижения надели ниж­нюю одежду, положили параманд, надели пояс. За­тем обули в сандалии и, наконец, облекли в волосяную мантию со словами:

— Брат наш Филарет приемлет мантию, обручение великого ангельского образа, одежду нетления и чи­стоты во имя Отца и Сына и святаго Духа.

— Аминь! — отвечал за Филарета пристав.

С именем Филарета, новопоставленный старец отведён был в трапезу, не получал пищи во весь тот день и, после многих молитв, за литургиею следующего дня приобщен был святых тайн, как новый член Сийской обители.

О дальнейшем пребывании в монастыре и, о строго­сти заключения можно судить по тому, что царь остал­ся недоволен первым приставом, Романом Дуровым, и прислал на место его другого пристава — Богдана Воейкова. Этот обязан был доносить обо всем, что го­ворит вновь постриженный боярин, не позволять ни­кому глядеть на оглашенного изменника, ни ходить близ того места, где он был заключен.

В Списком монастыре до сих еще пор указывают на келью под соборным храмом с одним окном в стене и оконцем над дверями кельи (в 6 сажен длины, в 3 ширины и в 1 сажен высоты), в которой содержался Филарет на первых порах заточения.

И вот что доносил о нем через год (от 25 ноября 1602) пристав Богдан Воейков царю московскому:

«Твой   государев  изменник,   старец  Филарет  Романов,  мне, холопу твоему, в разговоре говорил: бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а  иные-де научили на нас говорити людей наших; а я-де сам видал то не единожды». Да он же про твоих бояр про всех говорил: «не станет-де их с дело ни с кото­рое; нет-де у них разумново; один-де у них разумен Богдан Бельской; к посольским и ко всяким делам добре досуж...». Коли жену спомянет и дети, и он гово­рит: «милыя мои детки - маленьки бедныя осталися: ко­му их кормить и поить? А жена моя бедная на удачу уже жива ли? Чаю, она где близко таково же замчена, где и слух не зайдет. Мне уже што надобно? Лихо на  меня жена да дети; как их вспомянешь, ино што рога­тиной в сердце толкнет. Много они мне мешают; дай Господи то слышать, чтобы их ранее Бог прибрал; и аз бы тому обрадовался: а чаю, и жена моя сама рада, чтоб им Бог дал смерть; а мне бы уже не мешали: я бы стал промышлять одною своею душою».

Монастырь был строго заперт от всех богомольцев и никто не мог принести Филарету вести об его родных, хотя вести эти, в то время, и могли быть не радостны. Жену его Ксению Ивановну, также постриженную (с именем Марфы), сослали в один из заонежских пого­стов; мать ее, тещу Филарета, Шатову, — в Чебоксар­ский (Никольский) девичий монастырь; братьев: Але­ксандра — в Усолье-Луду к Белому морю, Михаила — в Ныробскую волость, в Великую Пермь, Ивана — в Пелым, Василия — в Яренск, зятя его князя Черкасского - Бориса с шестилетним сыном Филарета, Михаилом (будущим царем) — на Белоозеро. Вотчины и поместья -опальных раздали другим; дома и. недвижимое имение отобрали в казну. Один из братьев Филарета, Василий (сосланный в Яренск), после многих мучений от при­става Некрасова, и соединенный    в Пельше   с братом Иваном, скончался от долговременной болезни (15 фев­раля   1602  года).  Михаила  Никитича,    отличавшегося дородством, ростом и необыкновенною силою, сторожа, по преданию, уморили голодом.    Александр    Никитич умер от горести и от скудости содержания. Иван, ли­шившийся владения рукою и едва передвигавшийся от недугов ноги, первый получил    смягчение    приговора: ему царь в 1602 году милостиво указал ехать в Уфу на службу, откуда в Нижний Новгород и, наконец, в Москву. За ним оставлен    был надзор,    но уже без имени злодея. Смягчен был приговор и над Филаретом.

27 января 1857 года я оставил монастырь Сийский. 28-го числа мелькнула мимо и осталась назади грани­ца  Архангельской  губернии,    которую  привелось  изъ­ездить почти вдоль и поперек и истратить на все эт долгое время целого года. Расстался я теперь с недав нею знакомою, расстался,    может    быть,    навсегда, i грустно бы, тосковать...    Но на душе    так весело, на сердце так легко и приятно.

Разболтался я с ямщиком с последней Архангель­ской (Дениславской) станции и поведал ему тут же о своей радости, без обиняков, прямо и откровенно...

— Вот, слава Богу! — из Архангельской губернии выбрался. Целый год она меня мучила, целый год ни днем, ни ночью не давала покою.

— А зачем твоя милость туда ездила? Я рассказал ему во всей подробности.

— Ну, стоило же, паря, для экого дела свои кости ломать! Нечего же, гляжу, вам там в Питере-то, де­лать. На ко место какое обвалял! Добро бы уж снаряды, лодки и суда ты там смотрел — это стало, мо­жет, так надо. Ну, а песни-то тебе на кой черт?

— Да мне, брат, иная песня пуще всяких судов, пу­ще всех рыболовных снарядов.

— Ну, это ты врешь — смеешься!..

— Ей - Богу!

— Да чего тебе в песне? Песню, известно, девка поет, потому ей петь надо — работа спорится. Опять же наш брат ямщик песню поет оттого, что пять-шесть на голос поднимет да вытянет — гляди, в мыслях-то его перегон на станции и порешился. Тпру! - Приехали значит. В кабаках песню поют потому, что там вино, а в нем дух, сила... Опять же песню эту убогий чело­век, калика перехожая поет, так тот на песни на эти -деньги собирает. Ему это и надо, а тебе-то пошто?

— Мне вот эти стариковские-то песни и краше всех, любпытнее.

— Ну, да это пущай такие поются, что все либо про духовное, либо про старину. В этой и сказку услы­шишь и простоишь тут долго: это занятно. Ну, а пош­то их писать-то, пошто? Это мне невдомек. Ну, да лад­но, знать, ты господин, так у тебя и толк - от господской, особенный. А што радошно тебе теперь назад ворочать­ся, так это опять же у всех одно. И я вон уже назад поеду — в кабак безотменно заверну, коли твоя ми­лость побольше на водочку пожалует.

Просит на водочку и этот ямщик, и все другие. Суетливо, скоро и ловко впрягают они лошадей, и вид-но поразвернула-таки их большая почтовая дорога с чистой работой, не слежались их кости, и горошком вскакивают они на свое дело. Они и смотрят как-то весело, и в речах бойчее, и на ответы находчивее и на жизнь, судя по словам их, смотрят как-то равнодушнее и простосердечнее, чем все те, с которыми привелось мне водиться во весь прошлый год.

С Дениславской станции начал народ покрепче при­цокивать и меньше пускает в разговор слов непонят­ных и новых. Под Каргополем тот же ямщик, восседа­ющий на козлах, та же баба, раздувающая угли в са­моваре на станции, нет-нет да и придзекнут по-новго­родски, по-волховски.

В последний раз и как бы последним приветом и напоминаньем сверкнула вдалеке справа своим поро­жистым коленом давно знакомая Онега, не замерзаю­щая в этих местах во всю зиму. Тут уже недалеко озе­ро Лаче, из которого она берет начало, и далеко ее устье со скучным городком Онегою, с пустынным и гранитным Кий-островом и с выгоревшим Крестным монастырем на нем...

Выясняются новые виды и новые места. Погуще и подлиннее тянутся    при    дороге    лесные    переволоки; меньше попадается рек, хотя больше озер, чаще и об ширнее деревушки. Как будто самый воздух не так уже-тяжел для дыхания и холод словно умеряет свою ярость и силу. Меньше снегу, меньше пустырей. Реже кресты на перекрестках, но больше раскольников и много но­вого, много своего, олонецкого, и как будто, на первый взгляд, лучшего. Может быть, оттого и лучшего, что все это ново, невиданное и неслыханное.

Лучше самого губернского города архангельского края глядит первый по пути олонецкий город Карго­поль. Обстроился он множеством больших, красивых и богатых церквей, как бы Галич, как бы Ростов или Углич (17 церквей, 2 монастыря) и ведет сильную и бойкую торговлю мехами (преимущественно белкою) и рыжиками. Но и здесь, в этом городе, воспоминания о политических ссыльных продолжают преследовать: вспоминается А. И. Шуйский, которого сослал сюда Годунов и велел удавить, Болотников, атаман Федор Нагиба и другие мятежники времен междуцарствия, которых здесь велено было тайно утопить.

Едешь из Каргополя и в летучих, наскоро сложен­ных беседах слышишь про многое интересное впереди. Одни советуют посетить водопад Кивач, воспетый Дер­жавиным, именно теперь в зимнее время, когда он особенно картинно-страшен и живописен. Другие гово­рят про Чертов Нос на озере Онеге, где будто бы по прибрежному граниту вырезаны изображения чертей когда-то в века незапамятные. Третьи обещают мно­жество преданий о Петре, построившем в здешнем краю завод, названный его именем, и возведенный потом на степень и значение губернского города. По деревням начинаешь уже слышать предания о лесовиках, домо­вых и водяных, обусловленных общим и метким про­званием нежить. Многое новое, и интересное новое, манило впереди: манила  Карела, пугающая самую Дальнюю Русь своими колдовствами и крепкими чара­ми, которыми занимаются они с незапамятных времен. Соблазняла дальняя река Выг, корень раскола, силь­ный и толковый корень, пустивший надежные и креп­кие отпрыски по. дальним и бесконечно многим местам нашего огромного отечества. Интересовала собою и скорая (в марте) шунгская ярмарка, где бы еще раз привелось встретиться с поморами, мерзлою рыбою и огромными артелями слепых старцев, по целым неде­лям распевающих старины, досельные исторические предания о князьях новгородских, богатырях киевских, грозном царе московском и о Петре Великом...

Но опять-таки истекал казенный год, назначенный для путешествия: Петербург волей-неволей требовал в свою суетливую, многотрудную и дорогую жизнь требовал на ответ и отчет...

И вот мелькает мимо богатая и красивая Вытегра со шлюзами и каналом, с памятником Петру Великому на том месте, где он обдумывал план Мариинской си­стемы каналов. Мелькает бедное, но людное Поле Ло-дейное — Лодейное затем, что здесь была когда-то знаменитая во времена Петра Великого олонецкая верфь ладейнаяи корабельная, — верфь, из которой вышли первые русские корабли под императорским флагом. Здесь опять памятник Петру Великому, постав­ленный на том месте, где был дворец его.

И опять-таки мелькает большая и приглядная Но­вая Ладога со шлюзами же, с каналами, маленький Шлиссельбург с такими же шлюзами... А вот за Шлис­сельбургом длинная цепь дач, заводов, фабрик, вот пе­тербургская Нева, Невский монастырь, Невский про­спект и вожделенный